 Очень хочу с вами поделиться этой историей
Автор: Z-Money
Моя мама — мать героиня.
У нее есть две скромные медали, которые мы случайно недавно раскопали.
Мне нравится тот факт, что людям за чрезмерное размножение выдавали медали. Будто бы, государство поощряет людей, способных вынести испытание собственной страсти, отказа от самоконтроля, поощряет и подчеркивает несуществующую в Советском Союзе интимную жизнь. Я боюсь детей в своем будущем, тем более семерых.
Мне нравятся мои многочисленные братья и сестры; нередко я ловлю себя на мысли, что если бы мы не были родственниками и наткнулись друг на друга в баре, мы стали бы друзьями.
Но эта история о другом.
Эта история о том, что когда людям в этой стране выдавали квартиры (а чем больше у этих людей было детей, тем более обширные квартиры им выдавали), моей семье выделили место в микрорайоне Ща города Новосибирска. Это была сдвоенная квартира, однокомнатная и трехкомнатная, но поскольку две кухни нам не были нужны, кухня в трехкомнатной квартире превратилась в четвертую спальню, где жил мой вредный старший брат, к тому времени подросток.
Другие плюсы сдвоенной квартиры включали отдельные комнатки ванной и туалета в одном помещении, и европейскую ванную с туалетом в одном пространстве в соседнем.
Однажды, не способный стоять в очереди до "детского" туалета, я ринулся в соседнюю квартиру, открыл дверь в ванную–туалет и обнаружил восемь живых куриц, счастливо стучащих ноготками по жидко–зеленому кафелю.
Новосибирск наверное и сейчас третий по величине город России. Живые курицы в ванной комнате мне, десятилетнему, даже тогда показались необычными. Более того — на полу стояла плаха, отшлифованный пень, а у стены — топор, который я запомнил из бабушкиного двора ее дома в Ельцовке, куда нас вывозили в огород, где меня усыплял поезд. перестукивающийся с недалекой насыпью.
Больной ребенок в большой семье — невообразимая трагедия, им оказался я. Я родился с врожденным дефектом, который в Союзе назвали "Спино–мозговая грыжа", хотя грыжей эта штука не являлась. К девяти годам у меня в правой пятке развился остеомелит (костная инфекция) и открылась трофическая язва (гниющая рана) на соответствующей ступне.
Моя мать–героиня волновалась, что уже ничто не могло исправить мою ситуацию.
И я подумал, что восемь куриц в нашей ванной комнате здесь только для меня, для моей радости от живых существ, что они мои подопечные. Я замер, с удовольствием разглядывая этих удивительных для городского дитя созданий.
Однако, появилась бабушка, отодвинула меня за дверь могучей рукой с вечно грязными от огорода ногтями, заперлась и, прильнув ухом к двери, я услышал сначала звонкое, а потом приглушенное квохтание птички, и глухой удар топора по сосновому пню.
Мама взяла меня меня за плечо и сказала:
— Присядь, Жаконя.
Я сел.
Она сняла повязку с моей гниющей ступни. пока я смотрел в весну за кухонным окном, звонко озвучивающую свое появление в Сибири шуршанием автомобильных шин по талому снегу и робким скрипом заново закачавшихся пошлых качелей, как вдруг дверь в ванную комнату и открылась и вышла моя бабушка с полными руками свежих куриных кишков, еще источающих легкий пар, которые мгновенно они обмотали вокруг моей больной ступни. надели на нее полиэтиленовый пакет, и крепко примотали бинтами.
Бабушка ушла и вернулась с зеленым трехколесным велосипедом.
— Женечка, — сказала она, шебурша мои лохмы, — На ноги не вставай. Покатайся на мацацикле пока, милый.
Восемь куриц — восемь дней. Яркое весеннее утро, когда в первую очередь бабушка привычной рукой поднимает топор, сверкающий в зеленом кафеле, и решительно отрубает очередную куриную голову, мгновенно прижимая трепещущее еще птичье тело к сосновому пню, вскрывая одновременно живот подсудимой, вытаскивая темную пахучую ленту внутренностей, озабоченно бегущей ко мне, внучонку, с руками полными надежды, полной куриного говна. чтобы уже гниющую материю обмотать вокруг гниющего меня.
А я, на своем трехколесном зеленом мацацикле, кручу потом педали ногой в пакете с куриными фекалиями, вдавливая инфекцию в существующую инфекцию и сожалея, что птичек в городе убивают ради меня и вместе со мной.
Я никогда не выяснил, кто посоветовал моей маме такой самобытный метод лечения уже инфецированной раны и по прежнему она самосохраняется историей, что после такого курса лечения, якобы, мне полегчало (пусть гниющая рана продолжала гнить и дальше, многие тяжелые годы). Я, конечно, не сверлю глубже — ее мотивации понятны, страх за ребенка принуждает делать глупые вещи и не стоит поднимать некоторые воспоминания. Однако, однажды произошел случай, принудивший меня выразить свое мнение по поводу ее выборов в методе лечения.
Мы тогда каждое лето жили в дикой сибирской деревне Барабаниха, примостившейся к изуродованной артельщиками горной реке Суинге.
Короткое лето было жарким, полным живности — рыбачить, сплавляться вниз по перекатам, жить в шалашах нам, мальчишкам, доставляло невероятное удовольствие и сформировало наш характер. Но мама, все–же, переживала, что мое здоровье все ухудшалось и начала, по чьему–то совету, выращивать бобы в нашем огороде.
— Жэксон, — сказала мне мама, когда, однажды, я с братьями вернулись из очередного похода, довольные и полные историй. — Разбинтуй рану, я выжму в нее свежий сок бобовых листьев, а ты полежи под солнцем пол–часа.
Отозвался я примерно так, но не настолько грубо:
— Мама, тебе можно прогуляться на хуй, после того, как ты со своей мамой куриные кишки вокруг меня, несмышленого, мотали.
Мама поняла, что аргумент серьезный и использован впервые. Она оставила меня в покое, однако через день вызвала на крыльцо.
— Женя, это тетя Таня. — сказала она, как–то любопытно глядя на меня и указывая в сторону бабки в типичном пестром платочке, разглядывающей клубничные грядки.
Тетя Таня повернулась взглянуть на меня и я вздрогнул от ужаса.
Проходя свой долгий и для меня таинственный путь, тетя Таня потеряла левый глаз. Может потому, что областная больница была так далека, или потому, что тетя Таня не парилась по пустякам, она так и оставила пустую глазницу пустой, не заполнив ее фальшивым шариком. Она была уже не просто немолода — она была доисторична, обветренна, коричнева, ногти на ее искореженных пальцах превосходили сами пальцы по толщине.
Она говорила со мной, инстинктивно я пытался смотреть в ее "хороший" глаз, уже наращивающий катаракту, бледный, чтобы прочитать, что именно она говорит, что стоит за ее словами, какой предрассудок, какой дремучий страх. Но пустая глазница притягивала меня больше, отвлекала.
— Сынок, — голос тети Тани, звучащий, как обгрызенные ногти по жесткому инею на окне старого желтого автобуса в пять утра, прозвучал из незаполненной, сморщенной глазницы, — Позволь маме выжать сок бобовых листьев тебе в рану, и полежи под солнцем.
— Да, тетя Таня, конечно. — ответил я не задумываясь.
Каждый день в полдень я ложился на лавочку рядом с нашим колодцем–журавлем, мама снимала бинты с моей зияющей язвы и выжимала в нее сок свежих бобовых листьев. Глубокая рана наполнялась густым темно–зеленым соком и я лежал под солнцем.
Потихоньку, из язвы перестал сочиться гной, потом, впервые за семь лет, она зарубцевалась и закрылась.
Я больше никогда не видел тетю Таню.
Я без костылей прожил какое–то время. пока не начались следующие проблемы. В итоге, практикантка попыталась удалить "рубец" с моей ступни и я потерял эту ногу почти до колена.
Однако, мое моментальное согласие на процедуру "сока листьев бобов", причины и результат этого решения пробегают поперек моих мыслей, когда я смотрю на все остальное, происходящее. |
Комментарии могут писать только авторизированные пользователи |
|
 |
